Психологические тесты MMPI, проведённые более 30 лет назад в СССР, как уже было сказано, выявили в русском этническом генотипе явно выраженную эпилептоидную компоненту. Она, по мнению Валентины Чесноковой, определяет основные качества русского национального характера, который, в свою очередь, характеризуется наличием ряда составляющих.
1.
Некоторая замедленность и вязкость мышления, и, как следствие - довольно высокая (до определённого предела) неотзывчивость на внешние стимулы и раздражения.
Это особенность русского национального характера вызывает трудность при переходе от одного вида поведения к другому, от одного психологического состояния - к другому. Эта трудность преодолевается культурой за счёт развития склонности русского человека к бытовому ритуализму. С практической точки зрения эта обрядность, не имеющая никакого мистического значения, позволяет «спускать на тормозах» целый ряд повторяющихся, однообразных, но непроблемных в жизни ситуаций, экономя, тем самым, силы для разрешения ситуаций проблемных.
Необходимость и привычность ритуалов в обыденной жизни, разумеется, варьируется в зависимости от возраста и состояния человека, но всегда оставляет заметный след в нашей жизни. В ситуациях, когда выработать и установить такие ритуальные «автоматизмы» не удаётся (например, из-за разнообразия ситуации, быстрой изменчивости окружения), замечает Валентина Чеснокова, русский человек быстрее устаёт и начинает чувствовать неудобство.
Это, с одной стороны, способствует развитию склонности к индивидуализму, а с другой стороны - последовательности и упорства в достижении цели.
Неотзывчивость на внешние стимулы и раздражения связана с тем, что поведение русских, которые являются эпилептоидами, отличается цикличностью. Сравнивая данные теста MMPI, полученные в США и Л.Н. Собчик в СССР, Валентина Чеснокова замечает, что цикличность в поведении свойственна и американцам, но у русских это проявляется ещё заметнее. Это дало Чесноковой основания для вывода, что русские являются усиленными циклоидами. И в спокойные периоды они склонны, в отличие от американцев, к более сильной депрессии.
«В спокойные периоды, - пишет Валентина Чеснокова, - эпилептоид всегда переживает лёгкую депрессию. Его сверхактивность выражается в эмоциональном взрыве, в "необузданном нраве", который в нём в этот момент проявляется; депрессия же характеризуется "апатией", некоторой вялостью, пониженностью настроения и психомоторной сферы.»
14
Во время депрессии эпилептоид апатичен...
Эта особенность, по мнению Валентины Чесноковой, обусловлена следующим: когда «местные» нервные регулирующие механизмы не справляются и процесс «растормаживания» нарушает общее равновесие организма, он включает древние механизмы, которые посредством выработки специальных химических веществ осуществляют общее, глобальное торможение. Это приводит к подавлению не только моторики (то есть - сферы, «отвечающей» за движение), но и психофизиологической и даже чисто психической сферы. На уровне последней депрессия выражается в обесценивании потребностей, в том числе - и повседневных. Торможение распространяется также на интеллектуальную сферу, подавляя её активность и инициативу. Но как эта особенность русского национального характера проявляется на практике?
Приведу большую цитату из работы Валентины Чесноковой, в которой очень хорошо описаны проявления цикла, в котором эпилептоид заторможен, неотзывчив на внешние стимулы и раздражения: «Находясь в периоде такого торможения, человек просыпается утром и чувствует, что ему ничего не хочется, - не хочется вставать, куда-то идти, что-то делать. Ему тяжело поднять своё тело, напрягать ум, что-то предпринимать, что-то решать. Единственное его желание - чтобы его оставили в покое. Он с удовольствием оказался бы где-нибудь на краю света, "в уединённом домике, в лесу или в горах", подальше от всей этой беготни, шума, волнений. Всё его раздражает, всё кажется ненужным, бессмысленным, излишним. В таком состоянии есть три средства, способных возвратить эпилептоида к деятельности: непосредственная опасность для жизни, чувство долга и... ритуалы.
Поскольку непосредственная опасность для жизни - явление не очень частое в нашем цивилизованном мире, то остаются, следовательно, чувство долга и ритуалы. Чувство долга даёт первый импульс: эпилептоид с отвращением поднимается и вяло тащится на кухню. Теперь важно, чтобы чайник стоял на обычном месте. Если он там стоит (а у хорошего эпилептоида он всегда стоит так, чтобы не делать лишних движений), он одной рукой привычно суёт его под кран, а другой в это время, не глядя, нащупывает на полке спички. Бухнув чайник на огонь, он со вздохом отправляется в ванную.
Он совершает очень немного движений, и они требуют от него совсем немного умственных и психических усилий, поскольку последовательность их выполняется автоматически, вещи как бы сами "лезут в руки", расставленные с вечера по "своим местам". И если дети не рассыпали зубной порошок, ЖЭК с вечера не отключил воду и не случилось никакого другого стихийного бедствия, то за вторым стаканом чая эпилептоид приходит к мысли, что жить, в общем-то, можно, что жизнь не так несносна, тяжела и бессмысленна, как показалось ему в момент пробуждения. Привычки-ритуалы выполнили свою функцию: они "раскачали" эпилептоида, находящегося в депрессии, мягко включили его в обычные повседневные структуры деятельности.
Он ещё и на работе будет раздражаться по мелким поводам: что папки в шкафу стоят не на обычных местах, что кто-то утащил отточенный с вечера карандаш и т.д., но он уже вполне в рабочей форме. Он может и предпринимать что-то, и решать, и даже проявлять инициативу и изобретательность - но только в той сфере, которая на данном этапе выделена им как "проблемная". Все остальные сферы он "спускает на автоматизмах". И здесь вы совершенно напрасно будете ему доказывать, что то-то и то-то гораздо эффективнее делать совсем иным способом. Он вас выслушает, согласится, даже, может быть, восхитится, но воспользоваться новым методом откажется: "Да ладно, - скажет, - я уж так привык". И будет совершенно прав. Привычки-ритуалы экономят ему силы, в которых он в период депрессии остро нуждается [...].
Любопытно отметить при этом, что в период вялости и апатии эпилептоид ворчит, раздражается, но чрезвычайно мало жалуется на здоровье, что является одним из признаков классической депрессии.».
Сравнивая данные теста MMPI, полученные в США и в СССР, Валентина Чеснокова делает интересный вывод: при всём описанном выше состоянии, явно характеризующем замедленность и инерционность, эпилептоид в тесте MMPI совсем не проявляется на шкале ригидности, набирая по ней те же пять с небольшим баллов, что и американцы.
Ригидность, как известно, - это страх перед изменениями, боязнь, что ты не сможешь к ним приспособиться. Русский человек в период заторможенности, неотзывчивости, депрессии инерционен, не склонен к изменениям, предпочитает привычные ситуации, но не потому, что он боится нового или не может приспособиться к изменениям. Он всего-навсего не хочет этого нового, потому что ему трудно фиксировать своё внимание сразу на многом. Но если это необходимо, если в этом есть смысл, русский эпилептоид вполне способен вводить и даже внедрять новое, может сам изобретать.
15
Русские не отличаются ригидностью!
В этом, по мнению Валентины Чесноковой, и заключается корень отличий ригидности от ритуализма. Если, как уже было сказано, ригидность подразумевает страх перед изменениями, то ритуализм сам по себе такого страха не вызывает. Страх может вызываться ритуализмом, а может и не вызываться. Страх у эпилептоида вообще может вызываться иными причинами.
«Психологи, антропологи и другие учёные, изучающие культуру и личность, - пишет Валентина Чеснокова, - почти всегда предполагают в ритуализме ригидность и отсутствие творческих способностей [...]. Мы - ритуалисты не ригидные. Мы - ритуалисты по выбору, мы умеем манипулировать своими ритуалами, перемещая их из одной сферы в другую или вообще отказываясь от них на время, а потом вновь возвращаясь к ним.
Это показывает, что ритуалы для нас - не внешние ограничения, наложенные культурой на индивида, а инструмент, средство, своеобразный способ упорядочения (а, следовательно, подчинения себе) мира».
2.
В состоянии взрыва русский человек становится разрушительным и для окружающих, и для себя.
За пределами устойчивости (неотзывчивости) ко внешним стимулам и раздражителям, когда ситуация становится провоцирующей, начинается нарастание тревожности. В этом состоянии мы становимся взрывоопасными. А в состоянии взрыва «вышибаются» все заслоны контрольных механизмов и эмоции бушуют бесконтрольно и яростно до тех пор, пока не разрядится весь накопленный отрицательный потенциал.
Если, предполагает Валентина Чеснокова, наши предки также были эпилептоидами, то становится совершенно понятным большое количество праздников, существовавших на Руси. Для того, чтобы войти в новый для себя ритм - ритм праздника - тоже требовалось время. Чеснокова верно замечает, что обряды в русской культуре прошлого (именно прошлого, потому что в настоящее время мы, фактически, не имеем полноценных обрядов, кроме тех, которые сохранила в своём упорном, хотя и несколько обособленном существовании Русская православная Церковь) осуществляли весьма специфическую функцию: предварительной разрядки эпилептоида. Обряды по возможности разгружали эпилептоида до наступления момента «взрыва», в состоянии которого, когда «психика» переполнится, полетят все предохранительные механизмы. Предоставленный самому себе эпилептоид, как правило, как раз и доводит дело до разрушительного эмоционального взрыва.
Валентина Чеснокова по поводу такой особенности в характере эпилептоида замечает следующее: «Он терпит и репрессирует себя до последней крайности, пока заряд эмоций не станет в нём настолько сокрушителен, чтобы разнести все запретные барьеры. Но тогда он уже действует разрушительно не только на эти барьеры, но и на всё вокруг. Кроме отдельных редких случаев (например, отечественных войн), такие разрушительные тенденции, как правило, пользы не приносят. Но сам эпилептоид ничего с этим поделать не может - он своей эмоциональной сферой не владеет, это она владеет им. Однако культура выработала форму, регулирующую эпилептоидные эмоциональные циклы. И этой формой (по совместительству, потому что у него есть много и других функций) является обряд [...].
Обряд - сильное средство, и сила его заключается в связи с культом. Только благодаря этой связи он получает тот громадный авторитет, который позволяет ему владеть сердцами: он не просто способен вызывать или успокаивать эмоции, он может их окрашивать в тот или иной настрой, он может переводить их в другую плоскость.
Поэтому наш соотечественник - эпилептоид - был таким любителем и суровым хранителем обрядов: они приносили ему огромное облегчение, не только раскрепощая и давая выход эмоциям, но ещё и окрашивая эти эмоции в светлые, праздничные, радостные тона [...].
Эпилептоиду нужно много времени, чтобы по-настоящему отдохнуть; он не виноват, у него заторможенность, у него репрессия, - он не может вот так сразу взять, и начать праздновать. Он должен "раскачаться", войти в новый для себя ритм, привыкнуть к мысли, что пришёл праздник, что можно веселиться. На это у него уходит много времени. Только после этого он может начать "выкладывать" свои эмоции. Один день для эпилептоида - вовсе ничто, он и растормозиться как следует не успеет.
С другой стороны, начав веселиться, он также не может сразу остановиться, и веселится долго и основательно, пока не исчерпает запас веселья. А запас у него большой. Вот и растягивается праздник на несколько дней, а то - и на недели [...].».
Из приведённых выше цитат становится понятно, чем обусловлены взрывные, а подчас - и разрушительные проявления в русском национальном характере. Обусловлены они социальным архетипом, который формировался в течение многих столетий и который может поддаться лёгкой коррекции (всего лишь коррекции!) отнюдь не за десять и даже не за двадцать лет.
После состояния взрыва происходит возвращение к состоянию успокоенности и даже некоторой замедленности и начинается новое накопление эмоционального потенциала, расходуемого в обычном состоянии очень скупо и только - определённой окраски (умеренной и мягкой).
Именно это сочетание терпеливости и взрывоопасности делает русских довольно непредсказуемыми и не всегда понятными в поведении для других.